Проблема выбора профессии. По тексту Чехова. Кто-то входит в переднюю, долго раздевается и кашляет… (Аргументы ЕГЭ). Скучная история

Немного погодя, другой звонок. Кто-то входит в переднюю, долго раздевается и кашляет. Егор докладывает, что пришел студент. Я говорю: проси. Через минуту входит ко мне молодой человек приятной наружности. Вот уж год, как мы с ним находимся в натянутых отношениях: он отвратительно отвечает мне на экзаменах, а я ставлю ему единицы. Таких молодцов, которых я, выражаясь на студенческом языке, гоняю или проваливаю, у меня ежегодно набирается человек семь. Те из них, которые не выдерживают экзамена по неспособности или по болезни, обыкновенно несут свой крест терпеливо и не торгуются со мной; торгуются же и ходят ко мне на дом только сангвиники, широкие натуры, которым проволочка на экзаменах портит аппетит и мешает аккуратно посещать оперу. Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году.

Садитесь, - говорю я гостю. - Что скажете?

Извините, профессор, за беспокойство… - начинает он, заикаясь и не глядя мне в лицо. - Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не… Я держал у вас экзамен уже пять раз и… и срезался. Прошу вас, будьте добры, поставьте мне удовлетворительно, потому что…

Аргумент, который все лентяи приводят в свою пользу, всегда один и тот же: они прекрасно выдержали по всем предметам и срезались только на моем, и это тем более удивительно, что по моему предмету они занимались всегда очень усердно и знают его прекрасно; срезались же они благодаря какому-то непонятному недоразумению.

Извините, мой друг, - говорю я гостю, - поставить вам удовлетворительно я не могу. Подите еще почитайте лекции и приходите. Тогда увидим.

Пауза. Мне приходит охота немножко помучить студента за то, что пиво и оперу он любит больше, чем науку, и я говорю со вздохом:

По-моему, самое лучшее, что вы можете теперь сделать, это - совсем оставить медицинский факультет. Если при ваших способностях вам никак не удается выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания быть врачом.

Лицо сангвиника вытягивается.

Простите, профессор, - усмехается он, - но это было бы с моей стороны по меньшей мере странно. Проучиться пять лет и вдруг… уйти!

Ну, да! Лучше потерять даром пять лет, чем потом всю жизнь заниматься делом, которого не любишь.

Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать:

Впрочем, как знаете. Итак, почитайте еще немножко и приходите.

Когда? - глухо спрашивает лентяй.

Когда хотите. Хоть завтра.

И в его добрых глазах я читаю: «Прийти-то можно, но ведь ты, скотина, опять меня прогонишь!»

Конечно, - говорю я, - вы не станете ученее оттого, что будете у меня экзаменоваться еще пятнадцать раз, но это воспитает в вас характер. И на том спасибо.

Наступает молчание. Я поднимаюсь и жду, когда уйдет гость, а он стоит, смотрит на окно, теребит свою бородку и думает. Становится скучно.

Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные, насмешливые, лицо благодушное, несколько помятое от частого употребления пива и долгого лежанья на диване; по-видимому, он мог бы рассказать мне много интересного про оперу, про свои любовные похождения, про товарищей, которых он любит, но, к сожалению, говорить об этом не принято. А я бы охотно послушал.

Профессор! Даю вам честное слово, что если вы поставите мне удовлетворительно, то я…

Как только дело дошло до «честного слова», я махаю руками и сажусь за стол. Студент думает еще минуту и говорит уныло:

В таком случае прощайте… Извините.

Прощайте, мой друг. Доброго здоровья.

Он нерешительно идет в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долго думает; ничего не придумав, кроме «старого чёрта» по моему адресу, он идет в плохой ресторан пить пиво и обедать, а потом к себе домой спать. Мир праху твоему, честный труженик!

Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.

Как нужно подходить к выбору профессии? Чем руководствоваться? Кого слушать? Почему так часто не знаешь, кем хочешь быть? Эти и другие вопросы возникли у меня после прочтения текста А.П.Чехова.

В своём тексте автор поднимает проблему выбора профессии. Чтобы привлечь внимание к проблеме, писатель рассказывает о студенте медицинского факультета, который пришёл к преподавателю уже в шестой раз сдавать экзамен. Ему достаточно «удовлетворительно». Профессор видит, что «пиво и оперу он любит больше, чем науку». Он даёт совет молодому человеку уйти с факультета, если «нет ни желания, ни призвания быть врачом».

Но студент его не слышит. А профессор всё равно сдастся. За нерадивым студентом пришёл «молодой докторант», которому нужна тема для диссертации. Профессор возмущён, он не понимает, зачем брать чужую тему и работать под чьим-то руководством. Не лучше ли проявить самостоятельность и творческий подход? Но посетитель спокойно выслушал возмущённые речи, а профессор уступает. Автор подводит нас к пониманию, почему так происходит. И студент, и «молодой докторант» занимаются делом, которое не любят. Поэтому им проще приложить как можно меньше усилий при изучении неинтересных для них наук, воспользоваться чужими идеями, чтобы получить учёное звание. Проблема, которую поднимает автор, заставила меня глубоко задуматься о выборе профессии.

Позиция автора мне ясна: к выбору профессии нужно подходить очень ответственно. Пожалуй, это главный выбор в жизни. Прав профессор, нет ничего мучительнее, чем всю жизнь заниматься нелюбимым делом. Работа должна нравиться, приносить удовлетворение.

Я согласна с автором. Выбор профессии – один из главных выборов в нашей жизни. К нему надо подходить чрезвычайно ответственно. Здесь, конечно, помогут советы взрослых, но не менее важно прислушаться к себе, понять, что нравится тебе. Сегодня мы выбираем профессии, ориентируясь на высокий заработок, престижность. Поэтому все мечтают быть юристами, экономистами, военными. А если, как говорится, душа не лежит? Работа должна нравиться. Попробую это доказать, обратившись к художественной литературе.

В романе-антиутопии Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» Монтег работает пожарным уже 10 лет. Пожарным был его отец, он пошёл по его стопам. И до какого-то момента ему всё нравилось. Когда он начинает задумываться? Наверное, когда втайне от всех приносит с работы книги, пряча их за вентиляционной трубой. Он ещё не читает их, но приносит, совершая преступление, потому что работа пожарных – сжигать книги. Встреча с Клариссой и её исчезновение, очередное самоубийство Милдред, его жены, сжигание книг вместе с их хозяйкой, которая отказалась покинуть дом… Ему стала ненавистна его профессия. Он понял, что его призвание – вернуть книги людям, а не сжигать их. Получается, что когда-то Монтег сделал неправильный выбор профессии и впоследствии осознал это.

В романе В.Тендрякова «Свидание с Нефертити» мне запомнилось, как деревенский парень Фёдор Матёрин понял, чему он хочет посвятить жизнь. А помог ему школьный учитель рисования. Однажды Фёдор нарисовал на уроке ради озорства самого учителя, художника-самоучку, единственного в округе увлекающегося живописью. Рисунок попал к учителю. Все думали, что тот будет ругаться. А он неожиданно сказал: «Тот, кто это нарисовал, - талант». Он пригласил ученика в гости и подарил ему альбом и настоящие краски. «Рисуй, что хочешь, и мне приноси», - попросил Фёдора учитель, который впервые в жизни встретил родственную душу, художника. С тех пор он рисует постоянно, он понял, что это его призвание, дело его жизни. И пусть непросто сложится судьба у героя, но тогда, в детстве, именно учитель помог ему поверить в себя, в свой талант.

Таким образом, правильно выбрать профессию сложно. Но к выбору этому надо подходить очень ответственно. Больше читать, больше узнавать о различных профессиях, прислушиваться к мнению старших и, конечно, к себе. Работа должна приносить удовлетворение. Это важно, чтобы быть счастливым!

Обновлено: 2018-02-11

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Вариант 36. Разбор текста из сборника Цыбулько 2018. Аргументы.

Текст




(1)Кто-то входит в переднюю, долго раздевается и кашляет... (2)Через минуту входит ко мне молодой человек приятной наружности. (З)Вот уж год, как мы с ним находимся в натянутых отношениях: он отвратительно отвечает мне на экзаменах, а я ставлю ему единицы. (4)Таких молодцов, которых я, выражаясь на студенческом языке, гоняю или проваливаю, у меня ежегодно набирается человек семь. (5)Те из них, которые не выдерживают экзамена по неспособности или по болезни, обыкновенно несут свой крест терпеливо и не торгуются со мной; торгуются же и ходят ко мне на дом только сангвиники, широкие натуры, которым проволочка на экзаменах портит аппетит и мешает аккуратно посещать оперу. (б)Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году.
- (7)Садитесь, - говорю я гостю. - (8)Что скажете?
- (9)Извините, профессор, за беспокойство... - начинает он, заикаясь и не глядя мне в лицо. - (10)Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не... (11)Я держал у вас экзамен уже пять раз и... и срезался. (12)Прошу вас, будьте добры, поставьте мне удовлетворительно, потому что...
(13)Аргумент, который все лентяи приводят в свою пользу, всегда один и тот же: они прекрасно выдержали по всем предметам и срезались только на моём, и это тем более удивительно, что по моему предмету они занимались всегда очень усердно и знают его прекрасно; срезались же они благодаря какому-то непонятному недоразумению.
- (14)Извините, мой друг, - говорю я гостю, - поставить вам удовлетворительно я не могу. (15)Подите ещё почитайте лекции и приходите. (16)Тогда увидим.
(17)Пауза. (18)Мне приходит охота немножко помучить студента за то, что пиво и оперу он любит больше, чем науку, и я говорю со вздохом:
- По-моему, самое лучшее, что вы можете теперь сделать, это совсем оставить медицинский факультет. (19)Если при ваших способностях вам никак не удаётся выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания быть врачом.
(20)Лицо сангвиника вытягивается.

- (21)Простите, профессор, - усмехается он, - но это было бы с моей стороны по меньшей мере странно. (22)Проучиться пять лет и вдруг... уйти!
- (23)Ну да! (24)Лучше потерять даром пять лет, чем потом всю жизнь заниматься делом, которого не любишь.
(25)Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать:
- Впрочем, как знаете. (26)Итак, почитайте ещё немножко и приходите.
- (27)Когда? - глухо спрашивает лентяй.
- (28)Когда хотите. (29)Хоть завтра.
(30)И в его добрых глазах я читаю: «Прийти-то можно, но ведь ты опять меня прогонишь!»
- (31)Конечно, - говорю я, - вы не станете учёнее оттого, что будете у меня экзаменоваться ещё пятнадцать раз, но это воспитает в вас характер. (32)И на том спасибо.
(ЗЗ)Наступает молчание. (34)Я поднимаюсь и жду, когда уйдёт гость, а он стоит, смотрит на окно, теребит свою бородку и думает. (Зб)Становится скучно.
(Зб)Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные, насмешливые, лицо благодушное, несколько помятое от частого употребления пива и долгого лежанья на диване; по-видимому, он мог бы рассказать мне много интересного про оперу, про свои любовные похождения, про товарищей, которых он любит, но, к сожалению, говорить об этом не принято. (37)А я бы охотно послушал.
- (38)Профессор! (39)Даю вам честное слово, что если вы поставите мне удовлетворительно, то я...
(40)Как только дело дошло до «честного слова», я махаю руками и сажусь за стол. (41)Студент думает ещё минуту и говорит уныло:
- В таком случае прощайте... (42)Извините.
- (43)Прощайте, мой друг. (44)Доброго здоровья.
(45) Он нерешительно идёт в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долго думает; ничего не придумав, кроме «старого чёрта» по моему адресу, он идёт в плохой ресторан пить пиво и обедать, а потом к себе домой спать.
(46) Звонок. (47)Входит молодой докторант в новой чёрной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. (48)Рекомендуется. (49)Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. (50)Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остаётся теперь только написать диссертацию. (51)Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.

- (52)Очень рад быть полезным, коллега, - говорю я, - но давайте сначала споёмся относительно того, что такое диссертация. (53)Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. (54) Не так ли? (55)Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе... (бб)Докторант молчит. (57)Я вспыхиваю и вскакиваю с места.
- (58)Что вы все ходите, не понимаю? - кричу я сердито. - (59)Лавочка у меня, что ли? (60)Я не торгую темами! (61)В тысячу первый раз прошу вас всех оставить меня в покое! (62)Извините за неделикатность, но мне, наконец, это надоело!
(бЗ)Докторант молчит, и только около его скул выступает лёгкая краска. (64)Лицо его выражает глубокое уважение к моему знаменитому имени и учёности, а по глазам его я вижу, что он презирает и мой голос, и мою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию. (65)В своём гневе я представляюсь ему чудаком.
- (66)У меня не лавочка! - сержусь я. - (67)И удивительное дело! (68)Отчего вы не хотите быть самостоятельными? (69)Отчего вам так противна свобода?
(70)Говорю я много, а он всё молчит. (71)В конце концов я мало-помалу стихаю и, разумеется, сдаюсь. (72)Докторант получит от меня тему, которой грош цена, напишет под моим наблюдением никому не нужную диссертацию, с достоинством выдержит скучный диспут и получит ненужную ему учёную степень.
(По А. П. Чехову)

Примерный круг проблем:

1. Проблема отношения к учебе, к науке. (Как нужно относиться к учебе, к науке?)

2. Проблема выбора профессии, своего жизненного пути. (Почему важно, чтобы человек самостоятельно, ответственно подходил к выбору своей профессии, своего жизненного пути?)

Авторская позиция: Человек должен самостоятельно, очень ответственно подходить к выбору своей профессии, своего жизненного пути, чтобы не заниматься всю оставшуюся жизнь делом, которое он не любит.

3. Проблема отношения к проявлению невежества и лени. (Как люди относятся к проявлению невежества и лени?)

Инструкция

Для формулировки проблемы надо понять, каким должен быть студент, как он должен относиться к своему основному труду – приобретению знаний для будущей полезной для общества деятельности.

Сочинение можно начать так: «Русский классик А.П. Чехов затрагивает проблему отношения к учению».

Кратко ответив на вопросы:
- О чем рассказывает автор? Как относятся к учению студенты? – можно получить комментарий, который выглядит примерно так: «В тексте говорится о том, как студент, который не смог с первого раза сдать экзамен, приходит сдавать его снова. Преподаватель, зная все оправдательные аргументы студентов, предлагает серьезнее отнестись к экзаменам. Другой студент просит помочь в написании диссертации».

Когда раскрываем позицию рассказчика, обращаем внимание на то, чтό он утверждает, например: «Рассказчик-преподаватель утверждает, что в ходе обучения человек должен проявлять самостоятельность, должен относиться к учению творчески».

Собственное отношение к позиции рассказчика надо пояснить, например: «С таким утверждением я согласна. На любой ступени обучения – будь то ученик или студент – человек должен быть ответственным всегда. У многих обучающихся найдется немало причин неуспеваемости. Но нужно честно преодолевать трудности обучения, не откладывать учебную работу на потом, не накапливать незнание, которое потом может превратиться в значительные неудачи на экзаменационных испытаниях».

Читательский аргумент №1 может выглядеть так: «Не желающим повышать образовательный уровень показан главный герой комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль» Митрофан Простаков. Он не привык трудиться, поэтому для него учение – тяжёлое занятие. О самостоятельности, о настойчивом и творческом отношении к занятиям и речи не идет. Митрофанушка не знал самого элементарного. Когда его спросили, какой частью речи является слово «дверь», он вместо ответа спросил, какая дверь. Он рассуждал так: та, которую навесили, является именем прилагательным, потому что она приложена к своему месту. А вот дверь у чулана будет именем существительным, потому что пока еще не навешена».

Еще один читательский аргумент, может быть, например, таким: «Серьезным, ответственным отношением к учебе отличался мальчик – главный герой автобиографического рассказа В. Распутина «Уроки французского». Он рос «башковитым», как его в деревне называли, учился хорошо, целеустремленно. Несмотря на тяжелые условия жизни после войны, вдали от семьи, в районной школе, он продолжал интересоваться знаниями. Только в изучении французского языка его подводило произношение. Когда учительница иностранного языка Лидия Михайловна решила проводить дополнительные занятия, он согласился. Интерес к знаниям, несмотря на материальные трудности, у мальчика не угасал».

Это было прежде. Теперь же на лекциях я испытываю одно только мучение. Не проходит и получаса, как я начинаю чувствовать непобедимую слабость в ногах и в плечах; сажусь в кресло, но сидя читать я не привык; через минуту поднимаюсь, продолжаю стоя, потом опять сажусь. Во рту сохнет, голос сипнет, голова кружится... Чтобы скрыть от слушателей свое состояние, я то и дело пью воду, кашляю, часто сморкаюсь, точно мне мешает насморк, говорю невпопад каламбуры и в конце концов объявляю перерыв раньше, чем следует. Но главным образом мне стыдно. Мои совесть и ум говорят мне, что самое лучшее, что я мог бы теперь сделать,-- это прочесть мальчикам прощальную лекцию, сказать им последнее слово, благословить их и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня бог, у меня не хватает мужества поступить по совести. К несчастию, я не философ и не богослов. Мне отлично известно, что проживу я еще не больше полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше всего занимать вопросы о загробных потемках и о тех видениях, которые посетят мой могильный сон. Но почему-то душа моя не хочет знать этих вопросов, хотя ум и сознает всю их важность. Как 20-30 лет назад, так и теперь, перед смертию, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука -- самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя. Вера эта, быть может, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу. Но не в этом дело. Я только прошу снизойти к моей слабости и понять, что оторвать от кафедры и учеников человека, которого судьбы костного мозга интересуют больше, чем конечная цель мироздания, равносильно тому, если бы его взяли да и заколотили в гроб, не дожидаясь, пока он умрет. От бессонницы и вследствие напряженной борьбы с возрастающею слабостью со мной происходит нечто странное. Среди лекции к горлу вдруг подступают слезы, начинают чесаться глаза, и я чувствую страстное, истерическое желание протянуть вперед руки и громко пожаловаться. Мне хочется прокричать громким голосом, что меня, знаменитого человека, судьба приговорила к смертной казни, что через каких-нибудь полгода здесь в аудитории будет хозяйничать уже другой. Я хочу прокричать, что я отравлен; новые мысли, каких не знал я раньше, отравили последние дни моей жизни и продолжают жалить мой мозг, как москиты. И в это время мое положение представляется таким ужасным, что мне хочется, чтобы все мои слушатели ужаснулись, вскочили с мест и в паническом страхе, с отчаянным криком бросились к выходу. Не легко переживать такие минуты. После лекции я сижу у себя дома и работаю. Читаю журналы, диссертации или готовлюсь к следующей лекции, иногда пишу что-нибудь. Работаю с перерывами, так как приходится принимать посетителей. Слышится звонок. Это товарищ пришел поговорить о деле. Он входит ко мне со шляпой, с палкой и, протягивая ко мне ту и другую, говорит: -- Я на минуту, на минуту! Сидите, collega! Только два слова! Первым делом мы стараемся показать друг другу, что мы оба необыкновенно вежливы и очень рады видеть друг друга. Я усаживаю его в кресло, а он усаживает меня; при этом мы осторожно поглаживаем друг друга по талиям, касаемся пуговиц, и похоже на то, как будто мы ощупываем друг друга и боимся обжечься. Оба смеемся, хотя не говорим ничего смешного. Усевшись, наклоняемся друг к другу головами и начинаем говорить вполголоса. Как бы сердечно мы ни были расположены друг к другу, мы не можем, чтобы не золотить нашей речи всякой китайщиной, вроде: "вы изволили справедливо заметить", или "как я уже имел честь вам сказать", не можем, чтобы не хохотать, если кто из нас сострит, хотя бы неудачно. Кончив говорить о деле, товарищ порывисто встает и, помахивая шляпой в сторону моей работы, начинает прощаться. Опять щупаем друг друга и смеемся. Провожаю до передней; тут помогаю товарищу надеть шубу, но он всячески уклоняется от этой высокой чести. Затем, когда Егор отворяет дверь, товарищ уверяет меня, что я простужусь, а я делаю вид, что готов идти за ним даже на улицу. И когда, наконец, я возвращаюсь к себе в кабинет, лицо мое все еще продолжает улыбаться, должно быть, по инерции. Немного погодя, другой звонок. Кто-то входит в переднюю, долго раздевается и кашляет. Егор докладывает, что пришел студент. Я говорю: проси. Через минуту входит ко мне молодой человек приятной наружности. Вот уж год, как мы с ним находимся в натянутых отношениях: он отвратительно отвечает мне на экзаменах, а я ставлю ему единицы. Таких молодцов, которых я, выражаясь на студенческом языке, гоняю или проваливаю, у меня ежегодно набирается человек семь. Те из них, которые не выдерживают экзамена по неспособности или по болезни, обыкновенно несут свой крест терпеливо и не торгуются со мной; торгуются же и ходят ко мне на дом только сангвиники, широкие натуры, которым проволочка на экзаменах портит аппетит и мешает аккуратно посещать оперу. Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году. -- Садитесь,-- говорю я гостю. -- Что скажете? -- Извините, профессор, за беспокойство...-- начинает он, заикаясь и не глядя мне в лицо.-- Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не... Я держал у вас экзамен уже пять раз и... и срезался. Прошу вас, будьте добры, поставьте мне удовлетворительно, потому что... Аргумент, который все лентяи приводят в свою пользу, всегда один и тот же: они прекрасно выдержали по всем предметам и срезались только на моем, и это тем более удивительно, что по моему предмету они занимались всегда очень усердно и знают его прекрасно; срезались же они благодаря какому-то непонятному недоразумению. -- Извините, мой друг,-- говорю я гостю,-- поставить вам удовлетворительно я не могу. Подите еще почитайте лекции и приходите. Тогда увидим. -- Пауза. Мне приходит охота немножко помучить студента за то, что пиво и оперу он любит больше, чем науку, и я говорю со вздохом: -- По-моему, самое лучшее, что вы можете теперь сделать, это -- совсем оставить медицинский факультет. Если при ваших способностях вам никак не удается выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания быть врачом. Лицо сангвиника вытягивается. -- Простите, профессор,-- усмехается он,-- но это было бы с моей стороны по меньшей мере странно. Проучиться пять лет и вдруг... уйти! -- Ну, да! Лучше потерять даром пять лет, чем потом всю жизнь заниматься делом, которого не любишь. Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать: -- Впрочем, как знаете. Итак, почитайте еще немножко и приходите. -- Когда? -- глухо спрашивает лентяй. -- Когда хотите. Хоть завтра. И в его добрых глазах я читаю: "Прийти-то можно, но ведь ты, скотина, опять меня прогонишь!" -- Конечно,-- говорю я,-- вы не станете ученее оттого, что будете у меня экзаменоваться еще пятнадцать раз, но это воспитает в вас характер. И на том спасибо. Наступает молчание. Я поднимаюсь и жду, когда уйдЈт гость, а он стоит, смотрит на окно, теребит свою бородку и думает. Становится скучно. Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные, насмешливые, лицо благодушное, несколько помятое от частого употребления пива и долгого лежанья на диване; по-видимому, он мог бы рассказать мне много интересного про оперу, про свои любовные похождения, про товарищей, которых он любит, но, к сожалению, говорить об этом не принято. А я бы охотно послушал. -- Профессор! Даю вам честное слово, что если вы поставите мне удовлетворительно, то я... Как только дело дошло до "честного слова", я махаю руками и сажусь за стол. Студент думает еще минуту и говорит уныло: -- В таком случае прощайте... Извините. -- Прощайте, мой друг. Доброго здоровья. Он нерешительно идет в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долго думает; ничего не придумав, кроме "старого черта" по моему адресу, он идет в плохой ресторан пить пиво и обедать, а потом к себе домой спать. Мир праху твоему, честный труженик! Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации. -- Очень рад быть полезным, коллега,-- говорю я,-- но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе... Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с места. -- Что вы все ко мне ходите, не понимаю? -- кричу я сердито.-- Лавочка у меня, что ли? Я не торгую темами! В тысячу первый раз прошу вас всех оставить меня в покое! Извините за неделикатность, но мне, наконец, это надоело! Докторант молчит, и только около его скул выступает легкая краска. Лицо его выражает глубокое уважение к моему знаменитому имени и учености, а по глазам его я вижу, что он презирает и мой голос, и мою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию. В своем гневе я представляюсь ему чудаком. -- У меня не лавочка! -- сержусь я.-- И удивительное дело! Отчего вы не хотите быть самостоятельными? Отчего вам так противна свобода? Говорю я много, а он все молчит. В конце концов я мало-помалу стихаю и, разумеется, сдаюсь. Докторант получит от меня тему, которой грош цена, напишет под моим наблюдением никому не нужную диссертацию, с достоинством выдержит скучный диспут и получит не нужную ему ученую степень. Звонки могут следовать один за другим без конца, но я здесь ограничусь только четырьмя. Бьет четвертый звонок, и я слышу знакомые шаги, шорох платья, милый голос... 18 лет тому назад умер мой товарищ окулист и оставил после себя семилетнюю дочь Катю и тысяч шестьдесят денег. В своем завещании он назначил опекуном меня. До десяти лет Катя жила в моей семье, потом была отдана в институт и живала у меня только в летние месяцы, во время каникул. Заниматься ее воспитанием было мне некогда, наблюдал я ее только урывками, и потому о детстве ее могу сказать очень немного. Первое, что я помню и люблю по воспоминаниям, это -- необыкновенную доверчивость, с какою она вошла в мой дом, лечилась у докторов и которая всегда светилась на ее личике. Бывало, сидит где-нибудь в сторонке с подвязанной щекой и непременно смотрит на что-нибудь со вниманием, видит ли она в это время, как я пишу и перелистываю книги, или как хлопочет жена, или как кухарка в кухне чистит картофель, или как играет собака, у нее всегда неизменно глаза выражали одно и то же, а именно: "Все, что делается на этом свете, все прекрасно и умно". Она была любопытна и очень любила говорить со мной. Бывало, сидит за столом против меня, следит за моими движениями и задает вопросы. Ей интересно знать, что я читаю, что делаю в университете, не боюсь ли трупов, куда деваю свое жалованье. -- Студенты дерутся в университете? -- спрашивает она. -- Дерутся, милая. -- А вы ставите их на колени? -- Ставлю. И ей было смешно, что студенты дерутся и что я ставлю их на колени, и она смеялась. Это был кроткий, терпеливый и добрый ребЈнок. Нередко мне приходилось видеть, как у нее отнимали что-нибудь, наказывали понапрасну или не удовлетворяли ее любопытствам в это время к постоянному выражению доверчивости на ее лице примешивалась еще грусть -- и только. Я не умел заступаться за нее, а только, когда видел грусть, у меня являлось желание привлечь ее к себе и пожалеть тоном старой няньки: "Сиротка моя милая!" Помню также, она любила хорошо одеваться и прыскаться духами. В этом отношении она походила на меня. Я тоже люблю красивую одежду и хорошие духи. Жалею, что у меня не было времени и охоты проследить начало и развитие страсти, которая вполне уже владела Катею, когда ей было 14-15 лет. Я говорю об ее страстной любви к театру. Когда она приезжала к нам из института на каникулы и жила у нас, то ни о чем она не говорила с таким удовольствием и с таким жаром, как о пьесах и актерах. Своими постоянными разговорами о театре она утомляла нас. Жена и дети не слушали ее. У одного только меня не хватало мужества отказывать ей во внимании. Когда у нее являлось желание поделиться своими восторгами, она входила ко мне в кабинет и говорила умоляющим тоном: -- Николай Степаныч, позвольте мне поговорить с вами о театре! Я показывал ей на часы и говорил: -- Даю тебе полчаса. Начинай. Позднее она стала привозить с собою целыми дюжинами портреты актеров и актрис, на которых молилась, потом попробовала несколько раз участвовать в любительских спектаклях и в конце концов, когда кончила курс, объявила мне, что она родилась быть актрисой.